автор: shulyak

Расеюшка в мире славится одними диктатурами да большими свинячествами, и никто из зарубежных человеков не мыслит её по-другому. Зарубежные человеки вообще нас не мыслят. А нас мыслить следует. Мы им содрогание безмерное принести можем, зарубежным человекам, как не раз уже приносили.
Станислав Шуляк

Кукушка

люмпен-повесть

1.

Кривые ивы тяжело повисли над чёрной водой, век их уж отходил скоро, ивы то чувствовали и плакали, плакали. Вода же текла себе и текла. Что ей сделается, воде-то? Что ей за дело до чьих-то там слёз? Вода вечна и изменчива. Покуда, конечно, не высохнет. Вот она какая – вода!..
«Ку-ку!..» – сказала кукушка. Потом подумала и повторила свою тираду два раза. А после умолкла, будто воды из реки набрала в свой гадкий кукушечий рот.
«И только-то?!» – даже рассердился Иноверов.
Кукушки он не видал, куковала та где-то на другом берегу. А увидал бы, так непременно кинул бы камнем.
Хотя, с другой стороны, три года (если верить кукушке), так оно даже и много, подумал Иноверов. Существование своё он не любил, не за что было ему любить своё существование. Одни дураки существования свои любят, умные ведут себя попроще и поскромнее. Они ведут себя осторожнее. Не любят ничего попусту.
И всё ж такая кукушкина выходка была хамской.
Иноверов теперь был один на берегу. Несмотря на весь седой волос его, в нём засело немало незрелого, детского. К примеру, он любил стегать зазевавшихся лягушек прутиками по спине. И ещё ловить кузнечиков. Но лягушек теперь он, как на грех, всех распугал, и кузнечики тоже не появлялись. Но, уж если ему когда доводилось изловить кузнечика, так он не убивал его, не отрывал лапки, он купал его в воде. Нет, не для смерти, а так только – для понимания. Всё живое должно жить не для жизни, а для понимания, полагал Иноверов.
Мокрого кузнечика Иноверов обычно отпускал, он же не зверь какой-нибудь, а… некоторый даже экспериментатор.
А ещё Иноверов любил сочинять истории. Полные настырной псевдонародности, всяческих особливых обстоятельств и иных превратных контентов. Вот и теперь ему мерещилась одна. Ивы над водой, кукушка, человек, понимание, кузнечиков нет, этих чёртовых кузнечиков нет… дальше же история не выходила, не складывалась. Тогда Иноверов плюнул и пошёл себе домой восвояси.
Тут-то над ним и пролетела ржавчато-бурая, длинная птица. Пролетела и скрылась в тёмных кронах деревьев на пути человека.
– Ку-ку! – сказал той Иноверов и даже погрозил кулаком.
Дом Иноверова был сразу за татарским кладбищем. На кладбище и теперь кого-то хоронили. Неправильно как-то хоронили, по-советски хоронили, с оркестром, с гимном, с гиканьем да с песнями, тяжёлыми, как бульдозеры. Чёрт, как всё перемешалось! Хотя, конечно, что Иноверову за дело до всяческих похорон! Вот, если б теперь его хоронили, тогда бы, может, другой разговор вышел! А так – пусть хоронят, как хотят. А его, Иноверова, не трогают. С сорокаградусной злостью подумал он.
Впрочем, издали всё походило более не на похороны, а на свадьбу. Что ж, разве свадьба не может быть на кладбище? Много где может быть свадьба, подумал ещё Иноверов. И на кладбище, и на помойке, и даже на том свете.
На дворе ждал его сюрприз. Всем сюрпризам сюрприз. Существо отроковического плана с глазами цвета пасмурного неба. Стало быть, девчонка. Смотревшая на Иноверова мутно и невозмутимо.
– Дядя Мотя!.. – молвила отроковица.
– Для кого – дядя Мотя, а для кого и – Матвей Васильич! – пробормотал смущённый Иноверов.
– Дядя Мотя, – уже решительней повторила гостья.
– Так ты кто ж такая будешь? – чуть твёрже спросил мужчина.
– Катя, – бросила девчонка.
– Ясно, что – Катя, – отозвался Иноверов. – А кто, к примеру, твоя мать?
– Мать моя, – рассудительно отвечала отроковица. – Она же есть сестра твоя, дядя Мотя. Татьяна Васильевна.
– Танька? – удивился хозяин дома.
– Для кого Танька, а для кого и Татьяна Васильевна, – повторила та. И, видя, что дядя немного опешил от такой коалиции, присовокупила совсем уж уверенно:
– Жить я у тебя буду, дядя Мотя. Мать так порешила, и об том письмо прилагается.
И протянула дяде чрезвычайно замызганное письмо, предварительно содрав с него казённый бумажный скальп.
«Дорогой братик Матвей, – начал читать Иноверов. – Скока ж мы с тобой не видемшись? Лет 15, поди? Я бы и теперя тебя не побеспокоила, живи ты как хочешь и как можешь. Ежели бы не обстоятельства непреодолимой силы, как говорится. В общем, пусть Катька у тебя пока поживёт, девочка она бодренькая и вообще ничего так. А мне надо. Извини, что денег тебе на содержание не передаю, ты уж сам как-нить… Всё на этом! Прощевай, брат! Твоя нещастная сестра Таша, а почему нещастная, до того никому никакого собачьего дела не имеется…»
Вот ещё новости! – сказал себе Иноверов.
Оно и впрямь были новости, иначе, пожалуй, не скажешь.
– В дом-то хоть заведёшь? – крикнула отроковица.
– Заходи уж, чего там, всё равно пришла, – поколебавшись, ответствовал дядя.
В доме девочка скривилась. От жилищного непорядка да беспутной мебели. От всяческих холостых слагаемых и сильного человечьего аромата.
– Поесть бы скумекал что-то, – бросила ещё пришелица. – А то мать, пока шли, сама чипсы жрала, а мне только две штуки дала.
– Так тебя Танька доставила? – опешил даже Иноверов.
– Она с тобой повидаться хотела, а тебя где-то носит, – попрекнула дядю отроковица.
– Где надо, там и носит! – сказал Иноверов.
– Ну, дай хоть макарон, если зефира нет! А лучше так даже фисташек, – велела бесцеремонная гостья.
– Зефира нет, а макароны варить надо.
– Ну, так вари! Чего стоять тщетно!
Газа у Иноверова не было. Когда всем тянули за деньги, Иноверов созрел для протеста и самомнения, и трубу проложили в обход. Плитка-то, конечно, была прежде, да сгорела в прошлом году. Стало быть, теперь пришлось топить печь.
– Мать – дура какая! – сказала Катя, покуда варились макароны. – Я её просила-просила, а она меня так и не отдала учиться.
– Чему?
– Танцевать вприсядку
– Да, – сообразил вдруг Иноверов. – Как же ты у меня по недомыслию жить думаешь? Тебе учиться надо, а у нас тут и школы нет путной поблизости. Недавно последнюю закрыли.
– Ну, ты совсем дурак, дядя, я погляжу! – возразила девочка. – Кто учится, только горюет и жалится, а кто неучем ходит – тот весел да богатствен. Нешто сам жизни не видишь?
– Ты бы лучше не присядкам училась, а языку французскому. С языком французским жить всяко полезней, чем с присядками. «Паг-гдон, мон амугг!..» – с кривою картавостью пророкотал Иноверов.
– Давай лучше твои макароны трескать, чем об всяких глупостях балаболить! – урезонила дядю говорливая отроковица.
Иноверов взглянул на неё с предосторожной латентностью и недобродившими помыслами. Тоща та была и неразвита, но всё ж кое-где у неё проступали некоторые девичьи округлости.
«Что ж, сами виноваты, что распорядились, не спросясь, а ежели что, так на племянницах даже и женятся!» – косвенно сказал себе Иноверов.


2.

Дядя с племянницей сидели за столом и мирно уплетали горячие макароны.
– А чем ты тут занимаешься, дядя Мотя, когда живёшь? – поинтересовалась отроковица.
– Изящной умственностью и всяческой обыденной жизнью, – горделиво сообщил Иноверов. – Последней по вынужденности, а первоначальной по душевному распорядку.
– Ну, нашёл, чем заниматься! – фыркнула его незрелая родственница.
– А чем же, по-твоему, нужно? – досадливо спросил он.
– Истинною любовью и неразрешёнными удовольствиями, чем же ещё!.. – сказала она и тут же добавила:
– А дурдом у вас далеко?
– В трёх километрах отсюда. Это ежели на автобусе. А пешком так, пожалуй, все пять выйдет. А тебе на что?
– Так… – уклончиво отвечала отроковица. – Не люблю, когда дурка рядом. От неё болезнями пахнет.
– Если туда специально не идтить, так и не рядом, – немного даже покоробился за свой ареал Иноверов.
– Никто и не собирается, – отмахнулась отроковица.
Тут дядя оторвался от макарон и экстренно взглянул на племянницу.
– А сколько ж тебе лет? – на всякий случай пучеглазо уточнил он.
– Одиннадцать и полторы четверти, – сказала отроковица.
«Ну, это не возраст, – изрядно огорчился Иноверов, – а одно только сопливое предуготовление. Если б ей было хотя бы двенадцать!.. С другой же стороны, пророк Мухаммед вот женился на девятилетней. Да, мусульманином быть хорошо! А нами, русскими человеками, жить невозможно, практически вообще никак!..»
– Ешь макароны, давай! – велел он. – Свиней не держу – сбагривать непокусанный продукт некому.
– Холодильник бы вместо свиней лучше завёл, – укорила его племянница. – Эх ты, дядя Мотя!
«Когда женюсь на ней, перво-наперво надо егозливость эту в девке прищучить, а то с егозливым духом её вместе будет жить несуразно», – сказал себе Иноверов.
– Не твое дело – чужие холодильники считать, – вслух сказал он.
– Чего их считать? – фыркнула отроковица. – Когда ни одного нет.
Положили ещё макарон и, хоть через силу, но ели, ели оба, давились, а ели. Ибо, как сказано, ни холодильника, ни свиней не было у Иноверова. Продукты же они уважали. Более даже желудков и кишок своих уважали.
– Как же тебя мать-то оставила – одну да во чужи люди? – удивился ещё дядя для разговору.
– Так и оставила, – отдуваясь после макарон, сообщила отроковица. – Пока сюда шли, всё об тебе рассказывала. А как пришли, стала вздыхать да горюниться, целовать меня да обнимать. Всю исцеловала слюнями!.. А потом, обратно пошла, так, пока за косогором не скрылась, всё взад оглядывалась.
– А ты что? – каверзно уточнил Иноверов.
– Что-что! – пожала плечами та. – Тоже по мере сил немного поплакала.
– Поплакала – хорошо, – согласился мужчина. – Детям полезно плакать!..
– Ну ты! – крикнула племянница. – Какие я тебе дети!..
– А кто? – удивился тот.
– Дети только до восьми лет, а потом уж не дети делаются. Потом – девицы, юноши и тинейджеры.
Тут Иноверов даже немного вытаращился на бойкую отроковицу. Вытаращился и спину выпрямил. Застыл в скуке существования. Прямо тебе – вроде канделябра какого-нибудь. Сказать же ничего не нашёл.


3.

На самом же деле, было не совсем так, как отроковица рассказывала. Отроковицы завсегда не совсем верно рассказывают.
– Дядя твой Мотя – тот ничего, а у меня по причине материнских обязанностей совсем личной жизни не стало, а ты уже большая и понимать должна, – сказала Татьяна Васильевна, когда они с дочерью сходили с косогора, за которым открывалась иноверовская деревня.
У той рот был набит конфетами, потому сразу ответить она не могла. Когда говоришь со ртом, конфетами полным, так те сразу сладость теряют (и прочие съестные подробности), и конфет жалко. Потому в эти кондитерские минуты лучше помалкивать.
– У, – только буркнула отроковица.
От одного «у» сладость, конечно, не потеряется.
– Вот тебе и «у»! – оспорила её мать. – Ты, смотри, веди себя хорошо. И дядьке тоже скажи, чтоб хорошо вёл, а то мало ли он каким дураком за эти много лет сделался!
– Сама и скажи! – вопреки конфетам крикнула дочь.
– Сама и скажу. Но и ты тоже при случае варежку на замке не держи.
– Какую варежку! – крикнула та ещё пуще. – Не зима, поди, на дворе!
Дошед до курмыша, Татьяна Васильевна подстушевалась. Нетвёрдо она ведала иноверовский дом. Побродила мать с дочерью по задворкам да по сельским колдобинам с четверть часа, но нашла всё ж.
Хозяина дома не было, как уж и без того ясно.
Он на берегу лягушек гонял, мессиджи и контенты выдумывал. Но всё никак не выдумывалось. Мессиджи и контенты легко не выдумываются.
Дом был заперт по городскому обыкновению. Татьяна Васильевна повсюду ключ поискала, после даже окошко выдавить вознамерилась где-нибудь с тыльной части, но, подумавши, всё ж решила не нахальничать попусту. Мало ли как это дело обернуться могло. А она не цыганка какая-нибудь.
И, поскольку у Иноверова снаружи было поживиться нечем, сразу заскучала и засобиралась.
– Пойду я, – пояснила она дочери. – Час не ранний, а мне ещё до сошше дойти надо.
Отроковица встрепенулась, бросилась к матери.
– Ну, что, что, глупая дурочка?! – со смущением молвила мать.
– Я тебя до сошше провожу, – тихо сказала та.
– Не провожай! По дороге приворожишься, прикипишь, причахнешь ко мне – обратно возвертаться не схочется.
– Не причахну, – заверила дочь.
– Точно не причахнешь?
– Истинное слово!
– Ну, тогда пошли, – смягчилась женщина. – Но только до сошше, ничуть не дальше!..
Вышли они со двора.
– Дорогу-то обратственную запомнила? – встревожилась мать.
– Запомнила.
– Дала б тебе конфет ещё, да все вышли, – сказала Татьяна Васильевна.
(На самом деле, был у неё, конечно, с десяток, по карманам рассованный, но это на дальнюю дорогу, ей и самой мало!)
– Я тебя не за конфеты до сошше провожаю, – немного покоробилась отроковица.
– Знаю, знаю, глупая козочка! – ласково ответила мать.
Ближе к косогору отроковица начала от матери поотставать.
– Устала, – молвила мать.
– Ничего не устала! – крикнула Катя.
– Я не про тебя, я про себя говорю! – вся потянулась она. – Ох, как сошше далеконько!
По обе стороны от дороги были поля, прежним колхозом заброшенные (да так никем и не поднятые), да кучки камней насыпаны по обочине. Отроковица подняла один – такой, что едва в кулак влез, тяжёлый, то есть, да и укрыла его за спиной. Тут-то они на самый косогор и взошли.
А на той стороне косогора понизу ложбина была. Глухая и тёмная, извилистая да аспидная, кустами поросшая.
Осмотрелась отроковица по сторонам и шаг свой отроковичий прибавила. – Далеконько да долгонько! Пока ещё дограбаздаешься!.. – пропела мать впереди.
– Ничего, – сказала отроковица, мать настигая. – И ты отдохнёшь скоро.
И ударила изо всех сил мать камнем по темени. Та, как подкошенная, завалилась посредь дороги.
Потом ещё тридцать восемь раз ударила мать камнем отроковица. Подумала и ударила в тридцать девятый. Вот теперь было хорошо, теперь было надёжно. Взглянула на месиво вместо головы и даже себе подивилась: вот как могу!
Каинов же снаряд тут на месте не бросила – потащила и мать, и камень в ложбину. Тяжело было, но метров на сто всё ж оттащила. Тут самосвал по дороге проехал, отроковица за кусты залегла. Может, и видели из самосвала что, может, и нет. Но вообще из самосвалов далеко по сторонам видно.
И ещё она конфеты у матери по карманам собрала. Некоторые тут же сожрала, остатние – те, что с кровью – выкинула.
«А если и докопаются, – говорила себе отроковица, забрасывая тело на дне ложбины ветками, листьями, земными комьями да травяными пуками, – так что мне будет по сызмальству!»
Всё, вроде, неплохо вышло, да вот только подол себе немного закровенила, замызгала.
«Ничего, – сказала себе Катя. – Пойду к дяде Моте – там и ототрусь! У него там стояла вода в бочке!»


4.

Иноверов ёрзал да ворочался, и никак сон не побирал его.
«Пойти, что ль, прямо сейчас да жениться? – беспорядочно подумывал он. – Женатому человеку совсем другое дело выходит! Или, может, для первости всего лишь рассказать про контенты?»
Контенты были его потаённое, они были его сокровенное. Мало у человека сокровенного, нечем ему подкреплять своё человеческое!
И тут, кажись, стукнуло что-то. Или, положим, звякнуло. Хотя, может, прислышалось. Иноверов даже про все свои контенты забыл. Контенты не любят всякие звяканья.
Иноверов сел на постели и поскоблил пол своими подошвами, шершавыми, как рашпили. Поблизости лежала тетрадь, полная контентов. Впрочем, не такая уж, пожалуй, и полная. Хотя десяток-другой каких-то куцых пертурбаций и побасенок там отыскать было незатруднительно. Иноверов хотел привычно полистать манускрипт, но без света словеса разглядеть нелегко, а чтоб свет запалить, так ещё через полкомнаты топать надо.
Через полкомнаты топать никак не хотелось.
И вдруг Иноверов услышал ещё звуки. Вроде, вскрикнул кто-то. Потом умолк. Потом застонал, задышал громко, вскрикнул сызнова. Отроковица!..
Иноверов метнулся на звуки, дверь распахнул. И тут он увидел.
Окошко в отроковицыной комнате было распахнуто, и посреди неба, над огородами сверкала луна, подлая и безмятежная.
Отроковица с грудью плоской, словно доска стиральная, с парою пупырышек на заметном фасадном месте, подскочила на постели. «Ей бы прикрыть срам!» – мельком подумал Иноверов, но отроковица срам не прикрывала. Хотя глядела на дядю пристально и без удовольствия.
Подлинный же срам заключался в другом.
С постели соскочил мухоморного вида некий юный, худосочный гнус. (Одно слово – тинейджер.) Гнус, как и отроковица, прикрываться не считал обязательным, и навстречу Иноверову освещённый подлой луной выставился наперевес огромный жадный половой уд не вполне тинейджерского содержания. Гнус нагло и напуганно смотрел на Иноверова, Матвея же Васильевича трясло от бешенства и непорядка. «Чтоб всякий там гнус со своим половым удом посягал на мою племянницу – нет, перенести такое затруднительно!» – сказал себе Иноверов.
– Стучать надо! – молвила отроковица не без некоторого двурушничества.
– А мы что? А мы ничего! – молвил и тинейджер.
– Ничего? – взревел Иноверов. – А ружьишка, сучонок, не хочешь испробовать?
Матвей Васильевич метнулся назад за ружьём в закрома, в избяные дебри. Но тут вспомнил, что никакого ружья у него давно нет. Зато есть кочерга. Он прихватил кочергу и призадумался. Что сделать ему: съездить ли тинейджеру сразу по жбану, или спервоначалу больно ткнуть железным предметом в половой уд (чтоб образумился) и только после того заняться освоением головной конечности?
И ещё сообразил Матвей Васильевич, что тинейджер с половым удом ему не совсем неизвестен.
Это был Лёшенька. Лёшенька… чёрт, как же фамилия?! Нет, нет у Лёшеньки никакой фамилии! Семья его была плёвая, мелочная, малосильная, потому Лёшеньке лучше даже без фамилии.
«Никаких достоинств у него не имеется, и эта ходячая мерехлюндия будет повсеместно уд свой половой распространять!» – яростно подумал Иноверов.
Тут-то он и кинулся для реванша в отроковицыну комнату.
Реванш, впрочем, не получился. Лёшеньки в комнате не было. Не иначе, в окошко выпрыгнул, покуда Иноверов, стоя, зрел для экспансии. Созрел бы он попроворнее, глядишь, и отоварил бы наглеца увесистой железякой. И это было бы хорошо – с наглецами так только и надобно.
– Спровадила кобеля? – заревел Иноверов и ещё треснул кочергой по полу, будто бы тот и был пустой Лёшенькиной головёнкою.
– Ишь дверь раскрыл – только сквозняк напускаешь! А я простужусь и заболеть могу всяческими женскими болезнями, и ты виноват будешь, – на одном дыхании невозмутимо выпалила отроковица.
– А ты на женские болезни не кивай! – крикнул на то Иноверов. – Видел я твои женские болезни!
– Не видел, и видеть их тебе не положено, ты уже старый, а они – дело интимное! – крикнула та.
– Окно затвори! – заорал дядя. – Ещё раз увижу этого – оба ружья отведаете!
– Ружьев мы никаких не боимся, а ты, дядя, пугаешь только, мозги себе все отоспамши! – отмахнулась племянница, пытаясь затворить окно. Окно, впрочем, не затворялось. Ввиду рассохшейся рамы, ну и рук отроковицы, разумеется. Росших не с того места.
– Я тебе дам – отоспамши! – буркнул Иноверов и внушительно треснул кочергой в стену.
– Много вас тут, давальщиков! – шумливо не согласилась отроковица.


5.

А было, в общем, так: когда отроковица замывала кровёнку материнскую на платьишке, её подглядел тинейджер Лёшенька, тринадцати лет, кравший в соседнем дворе вишню. Отроковица платьице застиранное сняла да развесила на проволоке. Тут-то бесстыжий отрок через забор и перемахнул. Снюхались они быстро. Щупались да тискались в невидной части двора за сортиром и даже приступили к серьёзному в тамошних лопухах, но тут хозяин дома показался в отдалении – пришлось Лёшеньке сматываться в спешном режиме, отроковице же облачаться в непросохшее платьице. Другой бы, может, и заметил что, спешно упрятанный непорядок, к примеру, но только не наш создатель контентов.
Ретируясь, отрок наказал юной подруге своей ожидать его ночью. Что и было исполнено. Улегшись, отроковица поначалу выглядывала в окно, после же его растворила, не выдержав. Лёшенька, палимый известным отроческим огнём, тут как тут бродил наготове…
Правда, и Матвей Васильевич полубодрствовал с чуткостью.
Впрочем, сии обстоятельства уж описаны, да и бог с ними!..
Мы же пока порассуждаем немного об половых удах, коли уж к слову пришлось.
Все знают половые уды. За вычетом, возможно, каких-то закоренелых девственниц, но не об них речь. Половые уды бывают различны – велики и малы, тверды и податливы, тощи и телесны, сухопары и коренасты. Следует целую книгу написать об этих самых удах, да вот стыдятся людишки отчего-то и не пишут половоудовые книги. Может, кто из вас видел такую книгу? Да что книгу? Энциклопедии достоин сей неописуемый, многомерный, важнецкий предмет! Но нет, нет ни книги, ни буклета, ни энциклопедии, ни гимна, ни мадригала, ни эпиталамы, ни даже завалященькой статеечки об удах, об всех предметах есть, о прыще, о волдыре, о заусенце есть (или, по крайней мере, могут быть), а об нём нет. Что за табу такое, что за проклятие, что за туман, гнусь, хмарь и околесица лежат на этом предмете! Разве ж он менее важен, менее значим, чем волдырь или заусенец? Невозможно, невозможно, не может такого быть!
Человек любит свой уд! Человек заботится об своём уде! Человек зависим от него, человек – раб уда куда более, чем раб своих привычек. Впрочем, многие привычки в человеке уд как раз и формирует. Человеку же рабом быть даже полезно. Зигмунд Фрейд очень любил свой уд, он даже написал, что всё в уде, всё от уда, всё для уда, и всё под удом. Так написал Зигмунд Фрейд (по правде сказать, брехливый старик, но в чём-то по-своему он был прав). Фрейд, разумеется, смутил человеков, но человекам и лучше проживать в смущении. А взять, например, словосоставничество (вовсе не пустая дисциплина): в удовольствии нам слышится удова воля, в удовлетворении – забирай выше! – некоторое даже творение уда. Это вообще отдельная тема – удово творчество. К тому ж, если сей молодец загуляет, раздразнится, разбубенится, распояшется, то он такое сотворение мира учудить в состоянии, что потом века и века будут расхлёбывать да расследовать итоги его происков! Уд сопоставим… да сами уж понимаете, с кем! И нечего тут разводить всяческие турусы на колёсах, городить грядки, шпалеры, газоны и огороды!
Уд слышится в удаче (и несомненно там присутствует собственной разнузданной удовой персоной). Особенно ж много уда в удобстве. И сие также, разумеется, неслучайно. Удобство есть удова расхристанность, распалённость, распущенность! (Так похоже удобство на поганство, положим, или паскудство.) Многие, многие слова наши начинаются с уда, ни в одном чужом языке нет больше столько срама, непорядка и безобразия. Уд проник, просочился во все поры, во все норы, во все дыры, во все закрома и загашники, уд водрузился и утвердился, уд воцарился и превознёсся. В уде пьянящая сладость глинтвейна, дух и терпкость корицы, в уде мощь и индифферентность, уд – варвар и выскочка, уд – изощрённый мечтатель, уд – на большой дороге разбойник.
Да, но так же, как человек заботится о своём уде, как раболепствует перед ним, точно так же он на него плюёт. Суёт, куда ни попадя, дёргает, теребит, не даёт покоя и отдыха. Через уд происходят многие болезни, неполадки, а зачастую так даже и отброшенные коньки (если вдуматься, так не только всякая жизнь от уда, но из-за него, подлого, и всякая смерть). В общем, человек ведёт себя так, будто нет у него врага злее его собственного уда.
Да ведь и вправду, уд – враг рода человеческого, угроза всему живому, одушевлённому, искреннему, уд – зло, чума, застарелая отрыжка, рассвирепевшая гюрза, бледная спирохета, ураган Катрина.


6.

После всех ночных дислокаций Иноверов проснулся наутро злой и причудливый. К тому ж и тело болело, он забылся в обнимку с кочергой и намял железом свои многие места.
Лучше б ему не с кочергой спать, а с иным каким-нибудь тёплым предметом. А вот хоть бы и с отроковицей!
«Жениться на ней можно и насильно, – на всякий случай подумал он, – ибо, ежели что, егозе никто не поверит, а ко мне уважение имеют».
Да, это, пожалуй, строилось убедительно. Какая ж вера может быть егозам!
При теперешнем свете ему пуще давешнего хотелось приникнуть к контентам, контенты вообще подкрепляют, он поискал глазами тетрадь заветного свойства, но таковая отчего-то с первоначального взгляда не определялась.
Иноверов встал, походил колченого. Тетрадь будто пряталась от Иноверова. Поди ведь не иголка в стоге – тетрадь-то. Размером с писчий лист, облачение коленкоровое, цвета гнусноватого, без пяти минут оранжевого, но всё ж ближе к грязновато-коричневому.
Тут Иноверов услышал звуки в смежном помещении и, облачившись в свой затрапезный текстиль да взяв кочергу половчее, вышел с настороженностью.
– Железяку затаскал, а мне в печке поворошить нечем! – недовольно бросила пробудившаяся ранее отроковица.
– Что тебе там в печке ворошить понадобилось? – столь же недовольно ответствовал дядя.
– Нешто не знаешь, что ворошат в печке? – усмехнулась нахраписто ювенильная постоялица. – Ну, наверное, золу и всякие угли!
Печка горела, создавая в жилище некоторые угар и теплоту, на плите доваривались макароны. Предвкушая завтрак, Иноверов благодушествовал и даже ущипнул племянницу за мягкое место.
– Молодец, – сказал Иноверов. – Сама печку растопила.
– Дрянь – твоя печка, – возразила отроковица, – я с ней полчаса мучилась, – и повела рукой, будто на что-то указывая.
Указывала же она на иноверовскую тетрадь заветного свойства, лежавшую на лавке, ту самую, без пяти минут оранжевую. К тому же несколько, как показалось Иноверову, исхудавшую.
Как она здесь очутилась? Здесь её Иноверов уж точно не оставлял.
Матвей Васильевич с тревогою подхватил тетрадь. Нет, листов в ней по-прежнему оставалось немало. Но только чистых. Тех же, что освящены были иноверовскими контентами, – буквально, раз-два и обчёлся!
– Где отсюда листы?! – завопил Иноверов.
– Говорю ж, у тебя печка дрянная! – отмахнулась маленькая стряпуха. – А чем мне было растапливать?
– Ты вообще понимаешь, чем печку растапливала?! – ещё громче возопил хозяин дома, в особенности упирая на гадкий и препустейший, русский союз «чем».
– Подумаешь, каракули всякие!..
– Это не каракули, это – контенты и мессиджи!.. – подспудно сказал Иноверов.
– Ты прекращай при мне выражениями выражаться! – крикнула отроковица. – Мне по сызмальству моему такое слушать никак не положено.
– Контенты не выражения, а самая что ни на есть сокровенная сущность! А ты по глупой дурости своей лишила мир этой немыслимой сущности, – бросил ещё неостывший Иноверов.
– Ты, дядя, с виду взросел, а на деле так вроде птенчика желторотого! – сказала востроязычная пигалица.
– Это кто это здесь птенчик? – с угрозой сказал Иноверов.
– Ты, конечно, – весело ответила та.
Иноверов хлопнул дверью и вышел во двор. Маломерная его жиличка ставила его в тупик. Он всё никак не мог с ней взять верный тон. Такой тон, что помог бы решению главной его задачи – женитьбе на пигалице. Он непременно отыщет этот тон, любой тон отыскать можно, сказал себе Иноверов.
Вообще-то, между нами говоря, Иноверов собирался в сортир. Но отроковица могла подглядывать за ним из окна, подумал он и потому сделал вид, будто по двору просто прогуливается. Так, словно он дух святой, по сортирам не ходящий. Надобностей не отправляющий. Потребностей не имеющий.
В этом было кокетство, вскоре сообразил Матвей Васильевич, в этом гнездились фанаберия и заискиванье перед отрочеством. А потому он, более ни пред кем не заискивая, решительно направился, куда и вознамеривался идти.
Сидя в сортире, он победно размышлял о синтагматическом функционировании признака звонкости. Это были хорошие размышления, так размышлять можно долго. Но всё не вечно под этим гнусным небом, на этой подлой почве. Иноверов подтёрся парой бальзаковых страниц, и думы его иссякли сами собой. В противовес тому он ещё немного поидействовал о гносеологии эксплицитного принципа женитьбы и отчасти о худобе отроковицы – соблазнительной такой худобе, совокупной с гибкой несмелостью тела, с теми поползновениями он и покинул особливую дощатую будку.
Он решил вернуться в дом агрессором, наглым победителем, сатрапом и громовержцем, борцом за бесправие отроковиц.
– Так! – гаркнул он с некоторым превышением, рванув на себя дверь.
Отроковица, не подождав дядю, лопала макароны.
– Как – так? – кротко спросила она, роняя пищу из пасти.
– Да вот так – так! – бросил он непримиримо.
– Ты бы, дядя, тарелки, что ли, мыл иногда! – укорила его отроковица.
Иноверов поглядел на неё какою-нибудь кислой простоквашей или иным несвежим продуктом.
– Присохшая пища питательна, и вообще нечего посуду водой пачкать, – возразил он угрюмо.
Громовержец из него всё-таки решительно не получался.
– Мне с тобой серьёзно поговорить надо, – сделал он новую попытку.
– Макароны-то станешь? – перебила дядю отроковица.
– Стану, – согласился Матвей Васильевич.
– Ну так вари! – сказала та. – Макарон вышло всего две тарелки – мне и одной мало.
– Не могла на двоих приготовить?
– Говорю ж, просчиталась по сызмальству, и неча здесь обижать младших, ишь ты обидчик нашёлся! – обиделась она.
– Макароны – это одно!.. – с риторической расстановкой молвил хозяин дома. – Но есть ещё и другое!.. Макароны – не главное…
– Дядя Мотя, а чего ты на работу не ходишь? – расправившись с пищей, отдуваясь да через зубы поцыкивая, перебила того отроковица.
– Какую ещё работу! – покоробился Матвей Васильевич.
– Ну, мало ли какую! Зоотехником там или говномесом!.. Почём мне знать, какие бывают работы!
– Никаких работ! – досадливо отмахнулся от несмышлёной племянницы Иноверов.
А ведь и верно заметила пигалица: ни на какую работу Иноверов не ходил. В Расеюшке вообще одни дураки работают, да гастарбайтеры из инородцев, умные же люди и без всякой работы умудряются существовать горделиво. Вот и Иноверов тоже существовал горделиво. Хотя и небогато.
– Всё равно, – молвила отроковица. – Лучше б ты на работу ходил, а не шлындал по дому попусту.
– Ну вот, я ещё кому-то и мешаю!..
– Мешаешь или не мешаешь, а всё равно живёшь тщетно.
– А ты, что ли, не тщетно живёшь?
– Я не живу, а только приуготовляюсь, у меня вся моя красивая жизнь впереди, и я ещё восемнадцать раз перемениться могу.
– Перемениться можно только при волевой силе и верном руководстве, а у тебя нет ни силы, ни руководства.
– Не ты ли мне в руководство набиваешься, дядя Мотя?
– А хоть бы и я. Человек я опытственный и мужчина неоднозначный – есть что почерпнуть и чему подивиться, – с достоинством сообщил он.
Тут отроковица, насытившись, бросила на столе всю посуду, пересела на лавку, поближе к иноверовской тетради заветного свойства.
– Не лапай тетрадь! – крикнул Матвей Васильевич.
– Каракули я твои выдрала, те, что остались, – успокоила отроковица. – Вон лежат. А мне тетрадь надо.
– На что тебе тетрадь?
– Письма писать.
– Это ещё кому письма? – удивился мужчина.
– Мамке и ещё прочим положенным личностям.
– Свою себе заведи и пиши, сколько вздумается!
– Тетрадь пожалел, дядька?
– Ничего не пожалел.
– А что же тогда?
– Так…
– Как – так?
– Это не просто тетрадь, – решился Иноверов, – а память от бывшей в употреблении жены.
– Уморил жену, поди, дядя Мотя?
– Не уморил, а бог прибрал её от естественной причины.
– Не дашь тетради, я тебе не только каракули – ещё чего-нибудь попалю! – пригрозила нахальная отроковица.
– Бери, но я проверю, что там такие за письма писать станешь, – немного отступил дядя.
Отроковица показала тому мимолётный кукиш, устроилась поудобнее и, высунув язык от усердия проворно что-то намарала в тетради ручкой, приготовленной одним из сынов известного многомиллионного косоглазого племени.
Матвей Васильевич подошёл сбоку, желая подглядеть. Но приметливая отроковица поначалу прикрыла рукой свою писанину, а после и вовсе захлопнула заветную иноверовскую тетрадь. Стала подниматься.
– Куда? – крикнул Матвей Васильевич.
– Гулять пойду! – отмахнулась она.
– Куда это ещё гулять?
– Куда глаза глядят и куда пяткам схочется.
– Ты давай, гуляй осмотрительней, а то всяческая паскуда покуситься может!
– Ничего, не маленькая! И с паскудой управлюсь.
– Ты паскуд ещё настоящих не знаешь, – настаивал дядя.
– Можно подумать, сейчас непаскуд много!
– Может, и мало, но всё-таки есть, – твёрдо сказал Иноверов, разумея, по-видимому, себя самого.
Впрочем, покуситься-то он как раз и намеревался. Сегодня так непременно, твёрдо решил он. Покушаются же не только паскуды, но иной раз – индивидуумы с несортированным содержанием. Такие тоже к покушениям склонны.


7.

Едва отроковица с заветной тетрадью под мышкой шмыгнула через порог, Иноверов, прежде смотревший некоторым даже житейским кашалотом, тотчас же преобразился. Сделался возбуждённо-деловит. Переменил текстиль и трузера. Отчего приобрёл облик этакого лилового деревенского декадента.
Он решил пошпионить за отроковицей. И мысль его при этом металась в диапазоне меж «уберечь» и «покуситься». «Ежели она куда-нибудь в интимное запустение забредёт, то я, пожалуй, тут как тут, на всё готовый выскочу. А ежели какая-нибудь местная гнида поганого свойства приблудится, то, так и быть, придётся урезонивать. Нечего всяким гнидам приблуждаться попусту!» – нештатно рассуждал Иноверов.
Матвей Васильевич с предосторожностью высунулся со двора. Отроковица шла в отдалении. Мужчина потоптался немного, отпуская племянницу, да и тоже вышел себе с богом. У этой мелкой фифы глаз острый, поэтому с сильной близостью следует повременить, решил Иноверов.
Однако куда же она шла?
Пигалица прочапала мимо татарского кладбища. Далее начинался небольшой лесок. Это-то место особенно пригодно для всяческих местных гнид, заключил Иноверов и невольно прибавил шаг. Но тут же снова утишил.
«Неужто на речку вознамерилась?» – догадался вдруг Матвей Васильевич.
Да, путь был тот самый. Многими деревенскими хоженый. Хотя в последнее время натоптанность его приуменьшилась – лениво тутошнее племя и летний досуг проводит вопреки купанию и иным спортивным процедурам. Откуда ж место сиё знала отроковица? Бог знает, откуда знала.
Иноверов шёл, и прыткие кузнечики горстями шарахались из-под его расхлябанных пяток.
Тут Матвей Васильевич задумался об жизни (об своей иноверовской жизни), отчего даже отрешился немного.
«Живу я интуитивно и бесскарбно, хотя и бездновато, отчего, видать, и в ящик сыграю просветлённо и с лёгкостью, – помышлял он. – Да-да, бездноватость – пожалуй, моё главное свойство. Человекам же следует играть в ящики с лёгкостью, полным высоких экстрактов и иных духовных эссенций. И я укажу путь человекам к эссенциям! Мне бы только, признаюсь, хотелось отведать пару подвенечных мгновений, с осязанием пигалицыных сладких субтильностей…» – сказал себе Иноверов.
– Ку-ку, ку-ку! – вдруг сказала кукушка где-то в жухлой тополиной верхотуре.
Матвей Васильевич даже вздрогнул.
– Ну ты! Не наглей! – крикнул кукушке. – Сама про три года накаркала! А теперь пятками вперёд летать станешь?
Нынче, в обозрении подвенечной перспективы протянуть на этом подлом свете всего лишь два года было, пожалуй, обидно. Этак ведь он и до пигалицыного паспорта в четырнадцать лет не доживёт.
«Впрочем, что такое кукушка? – оспорил себя Иноверов. – Летающая курица – да и только! Что проку слушать её бредни!»
Хотя, нет, на курицу она всё же не походила. Но как бы там ни было – глупая птица!..
Матвей Васильевич был уж на берегу. Поискал глазом отроковицу, но оная окрест него не определялась. Ни в воде, ни под тополями – нигде он не видел эту мелкую выскочку. Не утонула ж она! – немало рассердился дядя.
Зато он увидел жёлтое полотенце недалеко от воды. Своё жёлтое полотенце. Утянутое потихоньку отроковицей. И ещё тетрадь заветного свойства, край каковой торчал из-под полотенца.
Матвей Васильевич опасливо огляделся. С одной стороны текла небольшая извилистая река, с другой же под тополями теснились кусты, а из них его могли и увидеть. Тогда он пригнулся и с предосторожностями потрусил к своей прибрежной находке.
Спервоначалу пошарил под полотенцем. Ничего, помимо тетради. Забытые девичьи трусики его могли бы, пожалуй, порадовать. Но, как уж сказано, никаких трусиков не было.
Тогда раскрыл он тетрадь. И – ужас! – что там Иноверов увидел.
Только две строчки, гадких две строчки: «Дневник-перечисление несомненных дядиных Мотиных всячиских сумашествий , которые увидать удалося» – и более там не было ничего.
В его заветной тетради.
Боже, что за орфография! Что такое за «удалося»!.. Что такое за «сумашествия»! Что такое за «всячиских»! Какие у него, Иноверова, «сумашествия»! У него, бездноватого и могучего думщика! У него, отъявленного и чрезвычайного говоруна!..
Матвей Васильевич бросил на камни сии осквернённые скрижали. Он и сам был смятен и покороблен. Он стал отступать, будто бы намереваясь вовсе убираться восвояси. Он пошёл себе и пошёл. Отошед же на сотню шагов, воровато огляделся и вдруг шмыгнул в окрестный подлесок.
Здесь были бузина, крапива, полынь, редкие рябины как украшение. Папоротник и малиновые кусты. Иноверов шнырял как барсук. Кусты ему уж надоели, но шныряния своего он не оставлял.
Чудес не бывает, думал Иноверов, пигалица точно где-то здесь примостилась. И тут он услышал шёпот. Потом в кустах затрещало, и вдруг невдалеке от него, сверкая голыми задницами, да мельтеша грязными пятками, с одеждами в руках, во весь дух помчались от него отроковица и подлый тинейджер Лёшенька. Улепётывая, те выскочили на берег. На берегу были камни. Иноверов запустил одним в подлого тинейджера, да не добросил. Запустил другим, да не попал.
– Стоять, стоять, гадина! – вопил Иноверов.
На берегу племя младое и незнакомое разбежалось врассыпную. Лёшенька, испуганно озираясь на иноверовскую артиллерию, помчался по берегу вниз по течению. Отроковица же, подхватив полотенце с тетрадью, метнулась обратно в подлесок.
Тут Иноверов и сам заметался да оплошал. Бросился было за отроковицей (пуще так за девичьими её ягодицами). Но припомнил, что Лёшенька остался без отмщения. Бросился за ним. Подбирая на бегу каменюки поувесистей. Но после будто опомнился – бросил все каменюки и снова пустился за пигалицей. Но той и след уж простыл. Может, залегла где, хитрюга.
У Матвея же Васильевича темнело в глазах. От ягодиц да от ярости. Неизвестно, от чего более. Он бегал по подлеску, он снова выскакивал на берег. Для ориентира, для свежего взгляда. И опять бросался в подлесок.
Нынче младость такова, что не над одной старостью, но даже и над равномерной зрелостью – и той – потешается да глумится. Вот Иноверов, к примеру, вовсе не дрябл и не ветх, а не смог, не сумел отроковицу и наглого её дружка уязвить и ущучить, изломать да покарать – разве ж справедливо сие? Разве не стоит младость посрамления? Разве не стоит ущучиванья? И разве такой младости ожидает всякий, по гуманности духа своего бросившийся в пучину семейственности, деторождения, чадоприимства? Всякий ждёт младости почтительной, младости вдумчивой, младости обнадёживающей. И что же вместо того получает он? Такую вот наглую отроковицу, такого вот подлого Лёшеньку. Тьфу, тьфу, тьфу!.. А есть ли вообще справедливость в сём безобразном мире? Разве пригоден он для справедливости, разве готов он к ней, разве жаждет её?
Матвей Васильевич, наконец-то, угомонился. Отроковицыны ягодицы всё стояли перед его глазами.
«А жить в безъегозливом режиме с ней будет приятственно, – подумал он. – Так что сучонок даже прав получается, что такой преждевременный бриллиант по слабомыслию своему разглядел».


8.

Иноверов домой вернулся нескоро. Был он под несомненным влиянием иных косорыльных жидкостей, отчего держался уверенно и разрозненно и измысливал всякие каверзы.
«Надо шмакодявке сказать, что у нас теперь макаронная развёрстка вводится! Стало быть, ежели ты съестные макароны или иной продукт готовишь, так спервоначалу дяде свари, а потом уж себе стряпай, коли останется. А по-другому так и ноги невзначай протянуть можно», – резонно рассуждал он.
Поначалу хотел он выпить водки казахской напротив магазина. Но там цену спрашивали не весьма аппетитную. А так-то казахскую водку он любил.
И пришлось ему употреблять бормотуху отечественную, каковою у нас народонаселение будто бы встарь регулируют, плюс к тому ноль-пять крепыша (стало быть, крепкого пива), плюс к тому некоторое химическое средство для очистки стёкол в неисследованной дозировке, в результате чего ещё немного прежней бормотени даже осталось. Но это на вечер, ибо день длинный, и в трезвости да разумности его прожить затруднительно.
Отроковица разлеглась на постели с ногами и что-то строчила старательно в заветной тетради.
Тут-то Матвей Васильевич и заявился.
– Ну что стоишь-смотришь, как будто у тебя анализ дээнки непригодный?! – миролюбиво сказала она, завидев вошедшего родственника.
– Ещё раз тебя с этим Лёшкой увижу, хоть и домой не возвращайся! – убедительно крикнул Иноверов с порога. – Ты мне вообще никто, а я тебе дядя! Слушать должна! С почтительным духом и без егозливого норова! Поняла? – и треснул кулаком в стену.
– Да, дядя, – кротко молвила отроковица и уткнулась в свои каракули.
– И смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! – гаркнул ещё шумливей Матвей Васильевич.
Отроковица старательно посмотрела на Иноверова.
– А ну-ка, скажи, что там пишешь такое в моей тетради? – выдержав невинный взгляд оной, сурово полюбопытствовал дядя.
– Так… выражения всякие, но больше не буду, – ответила та.
– Смотри у меня! Чтоб больше никаких выражений!..
– А хочешь, я для тебя макарон сварю, дядя, чем об всяких там выражениях думать? – предложила племянница. Похлопав немного ресницами. Будто бабочка крыльями.
– Свари! – согласился Иноверов.
Хотя об выражениях думать всё равно не перестал. Порой трудно перестать думать об выражениях.
Отроковица проворно и сподручно стала варить макароны.
Матвей же Васильевич слазил в чулан и вернулся оттуда с молотком и гвоздями. В отроковицыной комнате с размаху вогнал четыре гвоздя в оконную раму, пару раз – куда ж без того! – треснув молотком по собственным пальцам.
Теперь стало хорошо, теперь никакой подлый Лёшенька не залезет! Подлость же свою он теперь, если хочет, может где-то в других местах экспонировать.
– Вот так! – решительно сказал дядя, подумывая, чем бы таким ещё ему притеснить отроковицу.
Отроковица же сама собою не притеснялась.
– Чё молчишь? – буркнул Иноверов. Намереваясь пигалицу вывести на чистую воду.
– Думаю, хорошо бы, чтоб дядя, помимо макарон, раздобыл другой человеческой пищи, – без запинки ответила та.
– Что ты именуешь человеческой пищей? – досадливо вопросил он.
– Чипсы, сухарики и ещё печенья домашние с сахаром и сметаной.
– Печенья домашние надо было дома трескать, пока давали, а не шлындать для этого по всяким там дядям, – сказал Иноверов.
– У меня дядь не много, а вовсе так ты один, дядя Мотя, – молвила отроковица, чем окончательно сразила придирчивого родственника.
«Может, она егозить отчаялась и переметнулась в истинную почтительность?» – заключил Иноверов, глядя на горячие пузыри и деловитое мельтешение всплывающих в кипятке макарон.
Иноверова немного подташнивало от негодных житейских жидкостей, но блевать всё же он не ходил. Ибо невольный форс держал перед пигалицей, и порочиться у него намерения не было.
Тут сварились макароны. Иноверов сел за стол первым, по-хозяйски, потом позвал и пигалицу. Та присела рядом со скромностью, макароны же впоследствии жрала с жадностью и удовольствием.
– Ладно, расскажи нам пока чего-то такое!.. – буркнул Матвей Васильевич для обеденного комфорта и взглянул на племянницу нерентабельно.
– Мамка, говорю, дура какая! – тут же начала она, будто бы дядя через какую-нибудь кнопку включил её с полуслова. – Сама женилась семь раз и всегда новую мужнину фамилью брала. Ну, брала бы сама, если ей нравится, я разве против, так она и меня завсегда в новофамильство таскала. Я уж и Пёрушкиной была, и Крылышкиной, и Клювиной, и Нечайкиной, и Грымзяк, а прочих фамилий не помню, но тоже какие-то были!..
– Да, – важно согласился дядя. – Фамилия – это фамилия, а всё ж не всякому быть Иноверовым, тут уж значение надо иметь и дух – несгибаемый, а не косвенный. А у людишек дух, по преимуществу, косвенный!..
– Нет, ты представляешь, дядя? – настаивала отроковица. – Я была и Пёрушкиной. И Крылышкиной!.. А очень мне охота быть какой-то там Пёрушкиной! Или Крылышкиной!..
Дядя согласно кивнул головой и на Пёрушкину, и на Крылышкину.
– Иноверов – это тебе никакая не Пёрушкина, – сказал он.
– И Клювиной, и Нечайкиной!..
Голова качнулась на Клювину. Уже без высказывания. Особливо же качнулась на Нечайкину.
– И Грымзяк!..
Голова послушно качнулась и на Грымзяк.
– И другими фамилиями, которых не помню…
Тут уж голова Матвея Васильевича стала качаться вполне произвольно, на те фамилии, что невозможно упомнить, макаронина выпала из его рта. Размером с поливочный шланг. И её было жаль. В том же роде макаронина упала и на Хиросиму. В том же духе – на Нагасаки. И на Нечайкину. И на Грымзяк. Нечайкина и Грымзяк сошлись в паскудном и проворном танце, с присядками и притопами, с подкидываньем их разнузданных членов, организмов и прочих конечностей. И оные было никак не пересчитать. И от этой несправедливости, от таких презумпции и конвергенции Иноверов вдруг захрапел. Громко, гадко, полихромно, простонародно и необъективно. Захрапел Иноверов.


9.

Спать Иноверов не любил, сны – прободения бытия, всегда полагал он. А потому ближе к ночи проснулся. Проснулся с досадой на бытие и с обидой на прободение.
Небо уж сменило каурую масть на вороную. Повысунулась луна со всей её прилежною подлостью, со всем её наглым блистанием. Звёзды украсили небосвод, подобно ветряной оспе. Местные хозяйчики подоили рогатый скот, перепустили молоко, задали на ночь корм всяческой живности. Никаких этих забот не ведал наш Матвей Васильевич. У него иные заботы.
Отроковица сидела со светом в своей комнате. Чем занималась – неведомо. А хотелось бы знать, кратко помыслил смурной Иноверов.
По двору же укромно бродил (пользуясь иноверовским бессобачьем) ненасытный Лёшенька, которого требовалось ущучить ввиду его наглости. А лучше так даже вовсе пожизненно истребить!
Лёшеньку Иноверов словно открывшимся третьим глазом видывал, хотя не было у Иноверова, конечно, никакого третьего глаза, а были только пронзительное понимание да обыденный опыт. И заурядные два глаза с астигматизмом. И всё ж по поводу тинейджера подлого Иноверов нимало не ошибался.
Первым делом Матвей Васильевич решил дозаправиться. Подобно бомбардировщику в небе. Он взял сохранённую бормотуху и тут даже несколько вздрогнул: пока он спал, той поуменьшилось явно.
«Неужто пигалица продукт отхлебнула?» – возмутился Иноверов.
Продукта было жаль. Пигалицын продукт – макароны в умеренности, дядины же продукты – всё остальное, и нечего вообще беспардонно рот разевать на посторонние взрослые жидкости!
Парою залпов Иноверов выпил вино, передохнул, сделал горлом экстренный звук, который делают все нетрезвые индивидуумы, и взялся за ручку дверную. Дверь же теперь прекословила. Не отворялась, стало быть. Какая-то там подлая дверь! Что для бомбардировщика даже обидно.
– Что там со светом сидишь? – крикнул Матвей Васильевич задверной сей пигалице.
– Так… – ответила та.
– Что значит «так»? – возмутился наш декадент скудной семантикой.
– Света пожалел, дядя? – будто бы с прежнею егозливостью племянница бросила.
– Ничего не пожалел, а ночью со светом вообще одни антиподы сидят!
– Скоро выключу, – пообещала племянница. Кажется, струсивши, пред антиподами.
– Ты вино отхлебнула? – не отступал от неё Иноверов.
– Ничего не отхлёбывала? – явственно сбрехала отроковица.
– А кто же тогда?
– А мне почём знать? Может, сам отхлебнул, а может, пролил, да спьяну не помнишь!
– Я не спьяну не помню! – завизжал Иноверов, немного машинально приплясывая. – А если б что-то пролил, на полу бы осталось.
– Может, и осталось, – победоносно молвила отроковица. – Я не проверяла.
В эту минуту ненасытный и наглый тинейджер тёрся и скрёбся в отроковицыно окошко с той стороны.
– Пусти! Пусти! – шептал он.
А с этой стороны в дверь дядя ломился.
Отроковица всё ещё злилась на Лёшеньку. Там, на берегу он её сукой назвал. За то, что дядю с собой притащила.
А разве ж она дядю с собою притаскивала?
К тому же, если б она теперь даже хотела тинейджера в спальню пустить, против дядиных длинных гвоздей, в раму вколоченных, никак не попрёшь!
Так что тебе самый настоящий пардон, мон амур получается!
Ей теперь никого не надобно было – ни тинейджера, ни – тем более – дяди. Она кое-что в заветной тетради писала, хотела написать ещё много, а ей эти двое препятствовали. А не следует отроковицам препятствовать! Отроковицы препятствовать и сами умеют.
– Ты знаешь, что такое вообще дядя? – снова под дверью заплясал Иноверов. – Дядя для тебя вроде бога! Ибо дядя взросел, а ты ещё несмышлёная пигалица! Хотя понимать должна!
Та, утомившаяся от всех притязаний, свет погасила и сразу ей в новом месте антиподы стали мерещиться. Ночью отроковицам часто антиподы мерещатся.
– А ну отвечай, что ты там делаешь! – заорал Иноверов.
– Ничего, ничего, – пролепетала из-под одеяла напуганная пигалица.
– Не верю никаким твоим «ничего»! – выкрикнул дядя.
– Пусти, Катька, пусти! – не унимался тинейджер.
Матвей Васильевич, скрупулёзно подумав, решил к отроковице в окно со двора заглянуть. Очень ему знать захотелось, что теперь отроковица поделывает. Он бы даже навряд ли заснул, сие не узнавши.
Если даже и свет погасила, наверняка, не легла мирно спать. Несомненно ведь вытворяет что-нибудь особливое. Матвей Васильевич был охоч до всего особливого. Он вообразил себе оное и от сладости даже зажмурился.
Иноверов взял кочергу. Он решил теперь повсюду с нею ходить, как иной застарелый джентльмен ходит с тростью. И вышел на двор.
Пигалица всё ещё пребывала в боязливости пред антиподами.
Подлый тинейджер, разумеется, заслышал хозяина дома и тут же ретировался, не дожидаясь грядущей кочерги. Через покосившийся иноверовский забор перемахнуть ловчиле-тинейджеру вообще-то раз плюнуть.
Матвей же Васильевич лишь погрозил издали Лёшеньке, да и угомонился. Отроковицыно окошко более манило его.
Он погладил стекло. С упованием. Затаённо.
– Не бойся! – шепнул он. – Он убежал. Я показал курёнку, где раки зимуют.
Тишина. Иноверов приподнялся на цыпочках. Лицом прислонился к окну.
– Не бойся, – укромно шептал Иновоеров. – Это я.
Тут в окно выставилась пигалица. Она была бела, будто мел. Она с ужасом глядела на дядю.
– Пшла! Пшла! Пшла отсюда! – стукала зубами отроковица. – Это не я, я – ничего, и зачем ты мне вообще конфет не дала, когда я тебя до сошше провожала!
«Каких это ещё «конфет»? – удивился Иноверов. – Что такое за «пшла!» За кого она меня вообще констатирует?»
Отроковица замахнулась на него через стекло. Иноверов отшатнулся.
– Ты чего это? Ты чего? – бормотал он, отступая.
Матвей Васильевич поскорее вернулся в дом. Заперся тут же покрепче. Так что – захочешь ночью до ветра сходить – скоро не выберешься.
Честно сказать, ему было не по себе. И виною тому отроковица. За мать свою, что ли, она его, Иноверова, приняла? Разве возможно его, Иноверова, за бабу принять? Он нисколько не выглядит бабой.
Матвей Васильевич поскрёбся в дверь.
– Это я, это я, – медово шептал он.
– Пшла, пшла, не ходи сюда, а то я тебя только пугаюсь! – пискнула отроковица.
– Ничего, не пугайся, это я так только… для родственного регламенту!.. Во всяком доме порядку насаждаться положено.
У Матвея Васильевича ещё немного средства для очистки стёкол оставалось в запасе. Это средство хорошее: если уж стёкла чистит, так с кишками справится и подавно, а кишкам человековым нужно быть чистыми, заключил Иноверов. Он выпил стакан этого средства. Слава богу, хоть отроковица до этого средства, как прежде до иноверовского вина, не добралась. А то бы Матвею Васильевичу не хватило и средства!
Вот теперь сразу сделалось хорошо, теперь и с пигалицей можно рассуждать целенаправленно.
Он снова подёргался в дверь. Должно быть, шмакодявка тумбочку под ручку дверную подставила. А если так, то дверь теперь только трактором сворачивать надо. Уж он-то знает. Так покойная, бывшая в употреблении жена его делала, когда он временами бывал усугублённым. Хотя – а что здесь такого, спрашивается?! Разве мужчина в рамках семейственности не имеет права на некоторую усугублённость? В рамках настоящей семейственности вообще никакое превышение не возбраняется.
– Открой, – сказал он. – Это дядя, я только посмотрю, что ты делаешь, и тут же уйду и даже спать лягу.
– Ничего я не делаю, даже и смотреть тут нечего!
– А мне всё равно посмотреть надо! Для мониторингу. Для справедливого взгляду.
– В окно не влетела, так теперь в дверь вползти хочешь? Не будет тебе никакой двери, даже не старайся! – с некоторой угрозой молвила отроковица. И чем-то таким грохнула об пол.
– А вообще ты не бойся – это тебе только что-то приснилось, что я – это мамка, мало ли, что ночью может присниться!.. – примирительно сказал Иноверов.
– А вдруг ты – мамка, и дядькой только прикидываешься, я выйду, а ты тут накинешься и мне мстить станешь, а я ничего такого не сделала!
– Открой лучше по-хорошему и вообще рассуждай менее! – объяснил Иноверов. Он уж начал немного изнемогать. От бессилия, от кургузого синтаксиса и всяческих незапланированных полночных коллизий.
– Я боюсь, боюсь, боюсь!.. У меня от тебя сплошные ужасы! – бормотала отроковица.
Она была теперь такой напуганной, такой беззащитной, что Матвей Васильевич сам себе на мгновение показался заботливым родственником, а не подспудным женихом. Впрочем, ненадолго, конечно.
– Что же, разве я в своём дому не хозяин? – возмутился он. – А кто тогда хозяин во дому?
– Боюсь, боюсь, – снова бормотала пигалица.
– Открой, дрянь! Открой, чертовка! – вовсе уж взбесновался Иноверов.
– Мне некогда, я уже сплю! – кричала отроковица и в подтверждение своих слов начинала громко всхрапывать. Потом же затихала – прислушивалась, не убрался ли от двери противный дядька. Но дядька не убирался.
Он сполз на пол, сидел, спиной привалившись к лавке.
– Сама не откроешь – придётся ломать! – бессильно пригрозил Иноверов.
– Сломаешь – будешь жить без двери!
– Лучше уж без двери, но с полным порядком.
– Так что ж, открыть? – тихо молвила отроковица после паузы.
– Открыть, открыть! – встрепенулся Иноверов.
– И выйти?
– Выйти! Конечно же, выйти!.. – бормотал он с жаром. Он хотел было подняться, но ноги его сами собой разъезжались, проклятые ноги! Для чего ему ноги, когда они разъезжаются?! Такие ноги вообще лучше отрезать поездом.
– Ты, правда, этого хочешь? – спросила отроковица. Голос её будто бы переменился, стал глуше и тише, это был будто голос взрослой женщины, не отроковицы.
– Хочу, конечно, хочу…
– Ты ничего мне не сделаешь?
– Ничего, ничего!..
– А где ты находишься?
– На полу возле лавки.
– Подальше ещё отползи! – велела вещунья за дверью.
Иноверов стал отползать. Он рождён был не ползать, и ползти было трудно.
Тут в соседей комнате громыхнула тумбочка, и, заскрипев, дверь отворилась.
Иноверов даже зажмурился, а когда растворил свои зенки, увидел, что в дверном проёме стояла… нет, вовсе не отроковица, а жена его, бывшая в употреблении, покойная – Нина.
– Вот она я, коли звал, – сказала покойница.
– А-а-а! – завопил Иноверов. – Проклятая, пришла, пришла!..
Он кинул стаканом в пришелицу (который разбился), он кинул железною кружкой, ещё он чем-то кидался.
Он быстро-быстро на карачках пополз к себе в комнату.
– Пошла, проклятая! Пошла, пошла! – выкрикнул он из-за двери.
– Память обо мне не хранишь, невинных пигалиц притесняешь! Живёшь гадко и долго! Эх ты! Мотя, Мотя!.. – попрекнула покойница и после будто бы растворилась в лунных лучах.
Тинейждер же Лёшенька, с поля боя сбежавший, вскоре вернулся. Он снова ходил под окном подруги своей, он скрёбся в окно. В доме слышались крики, слов же Лёшенька не разбирал.
– Катька, Катька, пусти! – шептал снова тинейджер.
Но его не пускали. Не всегда пускают тинейджеров.
– Сука! – крикнул тогда уязвленный воздыхатель, расстёгивая штаны. На него смотрела луна, молчаливая, подлая. Тинейджер погрозил луне кулаком. Его стрекотаньем своим подкрепляли сверчки да кузнечики. Он только плюнул в сторону сверчков да кузнечиков.
– Тебе же хуже! – злобно сказал он, блудливую десницу свою в ширинку засовывая.


10.

Наутро отроковица пробудилась в невозможную рань, часов этак в десять. Дядя храпел за стенкою велеречиво, ширпотребно и без всякой эстетики. На полу были осколки стакана и иные следы ночного разгрома. Позавтракала она немытой морковкой, другого ничего не было. Быстро собралась, прихватила с собою тетрадь, да вышла на улицу.
Прогулкой на сей раз и не пахло. Отроковица шла с целью, шла путём, отчасти ей даже известным.
– Здесь вообще одни дураки деревенские, закоснелые, и живут неуместно, а мне ходить между ними приходится! – возмутилась она по пути.
Уж бог знает, исходя из каких наблюдений, была сооружена такая презумпция. Впрочем, не станем оспаривать.
К ней привязался какой-то отрочёнок лет пяти с половиной, весь кривенький, чумазенький, в соплях да в цыпках. Он бормотал что-то вроде: «Бе-бе-бе!» – стало быть, то ли барашком себя аттестовал, то ли бе-бе-беду большую накликивал.
– Кто ж тебя, кривьё-то такое полюбит? – сразу не в бровь, а в глаз бросила отроковица, тщательно разглядев гадкого отрочёнка. – Мамки-то нет, поди? – настаивала она. – Да ну, какая мамка?! – тут же оспорила саму себя. – Сразу видать, что безмамочный! Да и папки-то у тебя отродясь не водилось!
Отрочёнок взглянул на неё и заплакал.
– Баба!.. – проскулил тот.
– Баба! – фыркнула отроковица. – Бабы все старые и глупые – бабы никакие не в счёт!.. Бабам помирать пора.
Отрочёнок треснул отроковицу по руке.
– Баба!.. – повторил он с упованием.
– Ах ты ж, клоп такой! – сказала она.
И треснула его по затылку.
Отрочёнок отбежал назад и кинулся камнем. И не попал.
Отроковица подобрала камень и кинулась в отрочёнка. И попала ему по ноге. Она хотела вообще тут же придушить отрочёнка – ему-то только пять с половиной лет, а ей уж одиннадцать и полторы четверти, но – деревня вокруг, увидеть могли. Она же не дура, она понимает.
Отрочёнок побежал по улице, голося и прихрамывая, но отроковице уже до того дела не было – она пошла себе своею дорогой и собою довольная: хорошо она этого кривенького клопа образумила!
Так что дебют, можно сказать, вышел удачным.
Далее по дороге она увидела магазин и рядом лужу размером с кровать двуспальную, с краю же лужи – мужичину, лежащего без всяческих признаков жизни разумной и трезвого распорядка.
Магазин отроковицу интересовал, все отроковицы интересуются магазинами.
– Вот я – юная и красивая и женюсь скоро, а позавчера конфеты ела, а ты – пьяный и дурак и валяешься попусту, – с ходу определила она.
Мужичина с трудом отворил один глаз в удивлении от такой извилистой юриспруденции.
– Чего тебе, дрянь мелкая? – с трудом сказал он.
– Я всё сказала, и – твоё дело, если ты не понял ничего глупым своим мозгом, – укоризненно молвила отроковица, несколько даже притопнув ногой на пьяного мужичину.
Что, впрочем, оказалось её ошибкой. Ибо притопнула она у него прямо перед носом, а мужичина, прежде почивавший бессильным человечьим увальнем, вдруг извернулся и крепко ухватил отроковицу за пятку.
– Полиция! – перепугавшись, истошно завопила та.
Ей померещилось, что пьяный пень может её дёрнуть за пятку, отчего она беспременно втемяшится затылком в какой-нибудь сугубый камень на почве.
– Какая тебе полиция! – гулко хмыкнул захватчик. – Я сам – полиция.
– Пусти, дурак! – гадливо крикнула Катька.
– Да, он и вправду – полиция, – поддакнула вышедшая из магазина на всё верещание, осьминожьего вида продавщица. Прямо-таки не баба, а ходячая толщина какая-то. – Да только мозг себе пропил. Не стыдно, тебе, Дмитрич, всяких маленьких обижать?!
– Я к тебе приободриться пивом шёл, а тут – эта… и я устал сильно, – с напряжением высказал пьяный, наконец, отпуская тощую отроковицыну конечность.
– Не будет тебе никакого пива за всё твоё хамство, а я право имею, – строго сказала осьминожиха и прибавила уже иным тоном:
– Он шибко тебя обидел, милая?
– Я шла себе, шла, хотела мороженку купить, а тут этот дурак за пятки хватается, – плаксиво пожаловалась отроковица.
– Какую ты мороженку хочешь? – ласково спросила баба.
– Эскиму и чтоб шоколадки побольше, – твёрдо ответствовала отроковица.
– Эскимы нет, а есть трубочка. Трубочку станешь?
– Стану! – крикнула та. – Коли точно эскимы нет.
– Разве ж я прятать возьмусь! – немного покоробилась баба.
– Я этого не говорила, но вообще эскимы везде есть! – возразила отроковица.
Обе зашли в магазин. Отроковица взяла холодную трубочку, разорвала бумажку и тут же начала жрать.
– А деньги? – подивилась такому проворству осьминожиха.
– Нет денег, – с полным ртом сообщила отроковица. – Меня мамка одну насовсем оставила и денег не дамши.
– Нет денег – ложь трубку обратно! – отрезала баба.
– А я уже укусила, – сокрушённо ответила пигалица.
– Укусила не укусила – всё равно ложь! Я потом скажу, что укусили случайно.
– А я ещё укусила, – потупившись, сказала та.
Собственно, от трубочки уж оставалось всего ничего. Баба подумала и размягчилась.
– Ладно, – сказала, – Должна будешь. Ты хоть у кого проживаешь?
– У дяди Моти, у Матвея Васильевича, – честно сообщила отроковица.
– У Иноверова? – удивилась продавщица. – Знаю таковского прощелыгу.
– Прощелыга и есть! – разумно согласилась отроковица.
Она стала выходить, но тут дорогу ей преградил Дмитрич, пытавшийся заползти в магазин, нисколько не стыдясь своего гнусного положения организма.
– Там этот дурак ползёт! – испуганно крикнула отроковица, убоявшаяся, что её сызнова ухватят за пятку.
– Скажи ему, пусть даже не ползёт – пива всё равно не получит! – хладнокровно ответствовала осьминожиха.
Выпроставшись кое-как из скудного сего магазина, отроковица продолжила путь. До всего ей было дело – до собачьей свадьбы с восемью драными кобелишками, трусившими уже второй день за одной шелудивой сучкой. До завалившегося забора, на котором теперь мирно паслась круторогая бородатая коза с кривым выменем, до бетонных плит, наваленных подле дороги, с торчащими из оных кривых хвостов арматуры. Мимоходом взглянула на летевшую в небе стрекотливую авиацию в лице блестящего заоблачного самолёта. «Будь я авиацией, я бы всегда на бреющем полёте летала!» – заметила себе пигалица и тут же показала, как она на бреющем полёте летит. Вышло похоже. Вскоре она перешла узкоколейный путь, потом – мост по-над широченной канавой, домишки далее потянулись гадкие и бедные, наша путешественница поглядывала на те с брезгливым любопытством.
«Свои пять километров засунь себе в заднее место! – попомнила она непутёвого дядю. – Тут, поди, все семь выйдет! Это только на автобусе близко».
Потом был лес, потом снова домики, отроковица посидела на камне, пошла снова. Несколько раз у всяческой деревенской мелочи уточняла дорогу. И лишь, когда она успела устать четырнадцать раз, а отдохнула же всего восемь, дошла она, наконец, до некоторого заведения, раскинувшегося дощатым своим фасадом поперёк довольно внушительного двора. Окна тускло блистали от светлой атмосферы, отчего заведение имело облик вполне непробудный. Несколько дураков беспрекословно гуляло на заднем дворе, и фасад они не усугубляли. За дураками там надзирали две грымзы постыдного телосложения, одна из которых уж придрёмывала на скамейке, другая чихала от аллергии, и молодой бугаёк в халате, вида похотливого, корявого и не вполне благонравного. Припекало гнусное солнце, и природа разомлела от того, разлеглась, раскинулась, расставилась